Вчера пришла безжалостная весть: Владимир Сергеевич Бушин скончался.
В год, а то и в десятилетие, когда мы, как послушное стадо, привыкли получать такие новости в самые больные места, как удары кнута беспощадного Хроноса, удары не отдельных каких-то судеб, а всей Постэпохи, одной на всех - всё равно это известие застало врасплох. Мы вчера лишь могли передавать этот факт, не смея прибавить к нему ни слова.
Были "боевые нулевые". Теперь есть название и "закругляющемуся" десятилетию - "проклятые десятые". Проклятые не только из-за невосполнимых утрат, а в первую очередь из-за готовности к этим утратам, - из-за сломленности нас и масс, из-за отступления прогрессивной части человечества перед регрессивной. Пролетариата перед буржуазией, рабочего класса перед паразитариями всех стран.
Всё это знал, понимал, не уставал напоминать об этом товарищ Бушин. Но теперь уже не сможет напоминать.
В случае Бушина никакие ссылки на возраст не проходят: в 2015-м весной я застал его бодрым, молодым, сильным. Мы проговорили как век не видавшиеся единомышленники, безостановочно два часа, и могли бы ещё, но материал требовался срочно и его надо было расшифровывать уже с диктофона (причём не моего, а тогдашнего вокалиста моей рок-группы, ему посчастливилось тоже побывать у Бушина).
Привожу это интервью сейчас полностью, потому что трудно говорить постфактум. Не хочется говорить без Бушина, хочется говорить с ним. Тот толстенький номер "Литературной России", к юбилею Победы, где все поработали с максимальной выкладкой - вышел на славу. Помню, его благодарно увозил в ДНР один наш товарищ...
Бушин был живее и активнее многой молодёжи. ФОРУМ.мск публиковал его иногда. А он сам, продираясь сквозь хитросплетения сублимаций-коммуникаций Постэпохи - регистрировался в фейсбуке, внезапно меня зафрендил, когда я уже ушёл из "ЛитРоссии" - чем в тот момент ободрил меня, даже вдохновил. Помнил ведь! Выискивал публикации и читал с тем бесценным отеческим вниманием, которого нам не хватает в политически-публицистическом накале и одиночестве бегунов на долгую дистанцию.
Он был именно таким. Он опровергал долгой и плодотворной жизнью законы внешнего Хроноса, доказывал, что Советское Время, синхронизированность с Эпохой - способны биться внутри каждого, давать силы творить. Давать силы Советской Правды - бичевать, как только он, равный, мог - подлеца Солженицына, "мастера первого плевка", коему "президент всех россиян" радостно открывал памятник на Таганке. И это значило, что современнику-противнику Солженицына надо, необходимо "жить долго, жить нАзло" - как говорил герой-Мересьев в том самом фильме...
Иллюзии, конечно, улетучивались у всех патриотов. Один Проханов остался в прокремлёвской добровольной ссылке "по уму" - путинизм не лечится...
Когда прошло обольщение "президентом всех россиян" - а тогда, увы, многие клюнули на прохановщинку, на политику задобрения патриотов, - Бушин с характерной строгой иронией бичевал и Путина. Никаких тут не было табу, и быть не могло - сколь велик Бушин и сколь ничтожен на его фоне врунишка этот питерский... Успел разглядеть двойного агента в том, который увешивал лукавыми наградами не одних олигархов. Бушин был и остаётся эталоном большевистской публицистики. КПСС, бывшая совестью Эпохи - канула в Лету, а он, самозахватом, самоволкой - Совестью Эпохи стал, продолжал быть, продлевая тем и Эпоху в нас! Доказывая, что и чёрная полоса исторической антитезы, Постэпохи - не бесконечна, при адекватном противлении, понимании, рукотворно сгинет. Но лишь перед напором масс, а не публицистов-одиночек.
Кстати, и в быту, - уж коль скоро я брал интервью дома, могу теперь проговориться, - он был как большевики скромен. Вспомнились тогда Горки Ленинские... Лишь в этом, немногом проявлялся и его русский патриотизм, который только фундировал советский... Помню какие-то малозначимые детали быта, живописный электросамовар у окна, наклеенные на дверь шкафа, почти как подростки делают, только с другим материалом, ксерокопированные фотографии Ленина, Сталина, его военачальников...
Увы, трагическая весть застала меня в Томске, вдали от дома и домашнего копьютера, а все остальные фотографии цветные, оставшиеся от единственного визита в Красновидово - там. В Томске по-русски снежно и безмятежно, он был бы рад этому снежку и его, наперекор непроглядной ледяной тишине, мятежному скрипу под шагом успевшего синхронизироваться с Красновидовскими Курантами... Бесценными станут сейчас книги Бушина.
Засим умолкаю и как бы включаю запись интервью апреля 2015-го.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------
НЕ ОТРЕКАЙТЕСЬ ОТ СОВЕТСКОГО ПРОШЛОГО!
читать дальшеС большим трудом отыскивал посёлок писателей – как нынче приходится прорубаться современникам к правде Великой Отечественной войны, к её исторически-победной силе. Выросло много насаженных за девяностые и перестройку «лесов», элитных «ривьер» и гольф-клубов, фронтовиков не видно за обложечным жирком буржуазных потомков. Красновидово, что в Истринском районе, стало для меня своеобразным Бермудским треугольником – предчувствовал, что и в этот раз повертимся с таксистом. Осенью вывозил мебелишку на дачу, заказывал миниван, дама-телефонистка вечером быстро построила маршрут, сказала примерную стоимость – я ещё обрадовался, что дёшево. Утром прибыл братковатый, согабаритный минивану водитель – но когда заговорили, оказался весьма эрудирован, культурен, сам из Новопеределкино, кругом писательство…
Привёз быстро – но я, дурачок, всё поражался, почему не по Можайскому шоссе. А водитель: «это вас дурили, чтоб накатать километры, за час довезу» (мы ездили за 4). Подъезжаем со стороны леска – думаю, может, с тыла так исхитрились, у нас-то под Можайском поля… Не то это было Красновидово – рубанули по бетонке лишних два часа, сквозь Рузу, но всё успели, и разгрузить, и вернуться через Переделкино (впервые), где опытный, местный водитель рассказал много про писательские дачки. Про проданный под застройку детский профилакторий, и якобы соседствующий с музеем Евтушенко и писательскими участками солнечно-увеселительный дом-баню: сплетни «на районе»…
В этот раз пронеслись мимо, повертелись и в деревне Красновидово, и во второй половине писательского посёлка за официальными такими воротами – писательская обитель напоминает дом отдыха. Зато увидели символичное сходство ландшафтов Пределкино и Красновидово: тоже склоны у реки (здесь – не Сетуни, ручья), заселённые если следовать «от станции» именно слева вдали и справа вблизи, причём место переделкинского кладбища здесь занимают миниатюрные светлокирпичные двухэтажки. Воздух, правда, в Красновидово – получше, подальше… Хвойный и пуще городского весенний. Укрытые уютной хвоей – небольшие цветнички, под городскими окнами ещё поздне-советского размаха.
Квартиры маленькие, зато окна большие – по-пролетарски… Нужный из трёх дом я опознал лишь по стоящему у окна, словно в раме портрета, знакомому по множеству передовиц профилю – строго, как учитель, к которому опаздывают на домашний урок, глядел сверху товарищ Бушин. Громовой, легендарный критик и единомышленник, которого давно мечтал увидеть лично, но вот даже по заданию припозднился. Со мною, чтобы приобщиться, и Вячеслав Кяльгин, вокалист «Эшелона»: получить как бы самой встречей благословение на запись песни «За Советскую Родину!» (в середине её – бридж из «Сталинградской хроники» Ю.Кузнецова). Встретил дружелюбно, пригласил садиться. Со скромных стен рабочего кабинета глядят пристально, без рамок ксерокопированные фотографии Маяковского рядом с молодым, щетинистым Кобой…
– Владимир Сергеевич, вся наша редакция просила Вас вспомнить период работы у нас, когда называлась газета «Литература и жизнь»…
– До этого я работал в «Литературной газете». Причём попал я туда вот как. После института работал на «Зарубежном радио», которое вещает на заграницу, в Путинковском переулке. Оно есть сейчас?
– «Голос России» называется, и иначе дислоцировано, и вряд ли можно считать преемницей, как и РФ – преемницей СССР…
– Так вот. Разругался там я с начальством, написал дерзкое заявление об уходе. И вдруг звонит мне Солоухин, он работал в «Литературной газете», в редколлегии. Говорит, мол, у нас Окуджава заведовал отделом поэзии, но он уходит, а ты приходи на завтрашнюю редколлегию. Я пришёл, заведовал отделом
– а тогда назывались они разделами, – разделом русской литературы Михаил Алексеев. Я ему, видно, так приглянулся, что он сразу назначил меня завотделом поэзии. Главным редактором был Кочетов, но он всё время болел, в редакции я его никогда не видел. Фактически газету вели Валерий Друзин и Валерий Косолапов. Но – газету надо всё-таки возглавлять, и назначили Сергея Сергеевича Смирнова. Он тогда был популярен, написал «Крепость над Бугом», провёл большие изыскания про героев Брестской крепости, по телевиденью были его многочисленные передачи… Но я ему по неизвестным мне причинам не подходил, ему хотелось иметь на моём месте Феликса Кузнецова. Вот однажды секретарша Инна Иванова говорит: «Вас вызывает главный». Я вошёл, тогда огромный был кабинет – это там же, где вы сейчас, в том же здании. Там же сидел Косолапов, и за время беседы не сказал ни слова. А Смирнов, с какой-то подчёркнутой, чрезмерной вежливостью мне: «Садитесь, садитесь». Ну, я сел. А он: «Давайте сразу, как мужчина с мужчиной». Я понял, о чём речь, встал и говорю: «Сергей Сергеевич, я сегодня иду в театр, я в выходном костюме, а в рабочем костюме у меня уже три дня лежит заявление об уходе». Повернулся и вышел. Какая там после этого была сцена, не знаю. Но он мне помог, когда потом у меня была проблема с квартирой. Я был тогда одинок, не женат, и поэтому квартиру мне в жилищном кооперативе не давали, за свои же деньги, а не давали: берите поменьше. А мне уже побольше понравилась. Я обратился к Леониду Соболеву, председателю СП и к Сергею Смирнову, он-то и подписал мне какую-то бумагу, и квартиру дали. А после того, как выперли меня из Литгазеты, я всего лишь перешёл на другую сторону коридора: там обитала «Литература и жизнь». Главным редактором был Виктор Васильевич Полторацкий, очень хороший человек, опытный журналист. И, хоть я недолго проработал в «ЛЖ», около года, но она сыграла важную роль в моей литературной судьбе. Собственно там я приобрёл литературную известность: там были напечатаны довольно шумные мои статьи. Например, о критике в «Новом мире». Это тогда был самый махровый гадюшник, я его расшевелил…
– Самая либеральная была всегда площадка.
– Да… Статья называлась «Реклама и факты», большая. Говорят, Твардовский негодовал: «Нашёлся новый Белинский!». Но никаких письменных откликов не было. Была и статья о Юрии Казакове…
– Она, кстати, включена в сборник «Пламя искания» (к 50-летию «ЛР»), который мы положили в наш «ветеранский паёк», привезли…
– Спасибо, ну так вот: я недавно гулял с внуками по Арбату. Теперь же это ярмарка ежедневная, фокусники, картины…
– С перестроечного восемьдесят пятого – так.
– Да, с 1985-го? Ну, вот я, видимо, с тех пор и не был. Сейчас там моя дочь недалеко живёт, вот я с внуками и шёл. Впервые увидел мемориальную доску Казакова, он рано умер. Но я не знал, что он жил так близко от редакции «Москвы». А ещё смотрю: памятник Окуджаве. А с ним у меня ещё история связана. Работая в журнале «Дружба народов», я написал о его прозе статью. Был главным редактором Сергей Баруздин – он и сообщил мне, что Окуджава дал свою повесть «Бедный Авросимов», будем печатать. Я говорю: «Серёжа, очень хорошо, но давай сперва почитаем, посмотрим, что там да как». До сих пор он был в прозе новичком и снискал известность лишь как автор песен – была только повесть «Будь здоров, школяр!». А тут вдруг проза побольше да ещё и о 19-м веке. Я предложил рассмотреть, а он: «Да чего смотреть? Печатаем!» А так, как имя-то известное и популярное, он растянул на три номера. Когда вышел первый номер, я вместе с читателями вижу там кучу всякой чепухи. Человек плохо знаком с русским бытом вообще и с бытом 19-го века, в частности, поэтому много «воды». И я на редколлегии выступаю и говорю, что мы и автора подводим, и читателю даём недоброкачественное чтиво… Моё слово прозвучало, но вышел и второй, и третий номер. А Баруздин говорит: «Ну, ты теперь напишешь статью об этом?». Отвечаю: «Почему нет?». Под журналом стоит моё имя, у меня множество возражений, а они не учитываются, я имею полное моральное право выступить. И пошёл я в «Литературную газету», там был такой Миша Синельников. Он спрашивает: «Как так? Вы же там член редколлегии!». Я говорю: «Миша, моральную сторону я беру на себя, вас это не касается». Они её напечатали. И Окуджава отнёсся к отзыву хорошо, благородно даже. Встретив меня в ЦДЛ, подошёл, повёл меня к своему столику: «Давайте посидим, поговорим, выпьем, я с вами во многом согласен…» За столом был Борис Балтер, сейчас забытый. И всё было хорошо. А потом я выступил уже в журнале «Москва» со статьёй о «Путешествии дилетантов». И претензии были очень серьёзные. Вот тут он уже не выдержал и написал на меня заявление в СП. Он в те дни много выступал, ну, и на выступлении его как-то спрашивают: «Как вы относитесь к статье Бушина о вас?». «Это писал не Бушин, это писала целая бригада, а он просто дал своё имя» прозвучало в ответ. Ну, во-первых, тогда моё имя не было столь весомо, чтобы за ним какой-то прятать коллектив, чтобы кто-то польстился. Чепуха: всё писал я от начала до конца. После этого мы с ним не виделись, он был недоволен, статья вызвала много откликов. В одной своей книге я в качестве предисловия дал подборку хулы в свой адрес, а в конце – похвалы… Пусть люди читают, смотрят, делают сами свой вывод.
– Слово Окуджавы там тоже есть, конечно?
– Да, да… Так вот: идём мы по Арбату-то с внуками, потом я вижу – мемориальная доска Рыбакова. Как же, как же: Анатолий Наумович – он был председателем приёмной комиссии, когда я подал заявление о приёме в СП. В это время врагов у меня хватало – я их честно наживал. Кто-то, прослышав, что моё заявление там, прислал «телегу». Сейчас это слово подзабыто…
– Отчего же? На «Литроссию» нынче частенько «накатывают» и ещё какие ведомственные «телеги»!
– Ещё осталось в лексиконе? Забавно, так вот: знаете, где редакция «Дружбы народов»? Не знаю, там ли она сейчас. Но это было возле дома Ростовых, где один из входов в ЦДЛ, а напротив – Театр киноактёра.
– Улица Поваровского, как в «Поэме Столицы» её я окрестил, срастив оба названия. Нынче ведь и Воровский не в чести, разыменовали обратно в Поварскую. Повара идейно ближе сырьевому режиму…
– Да-да, именно там, правый флигель. Обвиняли меня в «телеге», что устроил антисемитский дебош напротив СП. Не помню, какой-то праздник был – может, 8 марта, я должен был встретиться с друзьями и пойти в этот театр киноактёра на концерт. Их я не дождался, и пошёл после хорошего застолья в редакции, выпив несколько рюмок коньяка. Был в весёлом состоянии духа, в фойе жду друзей, их нет и нет, а капельдинерша увидела меня, – что, мол, тут ходите? – и втолкнула в какую-то правительственную ложу. Я сижу, идёт концерт, очень скучный, выступает конферансье, и я, будучи в весёлом настроении, вступаю с ним в полемику. Говорю, что это не так или то не это. Вначале публика подумала, что так и задумано… Но потом вдруг открываются двери ложи, появляются добры молодцы, берут меня под белы рученьки и выводят. В общем, был такой инцидент, не ахти какой, но мне приписали вдруг антисемитизм, потому что этот конферансье был еврей. Но я-то не знал, что он еврей. И ничего антисемистского в моей реплике быть не могло – откуда ему тогда взяться? И приписали мне это как антисемитский дебош. И вот Анатолий Наумович Рыбаков говорит: «Бушина мы знаем, но вот пришло на него письмо, поэтому отложим приём». И потом меня принимали уже на секретариате московского отделения СП. Там тоже голоса разделились поровну, но вдруг Сергей Михалков говорит: у меня, как у председателя, два голоса. И так перевесом в один виртуальный голос я прошёл в Союз писателей.
– Кстати, и Михалков там жил, через улицу Воровского, в угловом «Доме дяди Стёпы», где позже был магазин «Рибок», вероятно, вдохновивший Вознесенского на гениальнейшие строки, в «Московском комсомольце» публиковавшиеся: «Мы парные, как рибОк» (ударение спутал – дань медленному врастанию «в цивилизацию»)…
– Быть может… Так вот, на Арбате у мемориальной доски Казакова, думалось мне: был хороший писатель… А я написал о нём плохую статью. Точнее, я его похвалил справедливо, но при этом поругал несправедливо. Тоже было много шума вокруг статьи. Но когда я с ним встретится, он сказал: «Ваши упрёки я выписал, повесил над письменным столом, буду их учитывать, избегать и никогда не делать». Я и не знал, что он жил на Арбате, если идти к центру – он налево, а Рыбаков – направо. Кстати, до «Дружбы народов» я работал в «Молодой гвардии» – вот туда-то из «Литературы и жизни» как раз и ушёл, так сказать, на повышение. Казалось, что работать в толстом журнале – спокойнее, солиднее. Хотя, когда в «Литературке» я работал, она выходила три раза в неделю, потом, когда пришёл Чаковский туда, её сделали еженедельником. И она стала практически бесцензурной, там дали свободу: за всё отвечает главный редактор. А когда я пришёл в «Молодую гвардию», главным редактором был у нас Илья Котенко, очень хороший мужик, фронтовик и опытный журналист. Но он почему-то перешёл в «Советскую Россию» и прислали нам Пришвина – племянника того, большого Пришвина. Он был немного странный человек. Но потом эта странность обнаружилась в резкой форме: однажды он исчез. Должен был прийти на работу, и не пришёл. День нет, два нет, три нет, на четвёртый его обнаружили в Риге.
– То есть не в переносном, не в швейковском смысле поехал в Ригу?..
– Да, и после этого уже главным редактором не был. Потом была череда редакторов, неподолгу, был Олег Смирнов, потом работавший в «Новом мире». Из ЦК ВЛКСМ кого-то присылали, но журнал это не спасало…
– Кстати, что вы думаете о нынешних «толстяках»?
– Конечно, ни тиражи, ни их влияние на умы несравнимы с советскими. А ведь они сами отреклись от периода собственной популярности. Вот, например, когда Куняев после Викулова пришёл… Я говорил ему: «Наш современник» нелепое название. Зачем это «наш»? И так понятно, что наш – лучше просто «Современник». Но кто бы это услышал тогда, в 1989-м? Первое, что Куняев сделал – убрал с обложки Горького. Это же бесстыдство. Только что он Горьковскую премию получил – ну, отказался бы сперва, а потом бы занимался «люстрацией»…
Bushin i Chernyy
– Увы, некоторые семьи московских интеллигентов, – например, семья моего друга и соавтора Филиппа Робертовича Минлоса, – выбрасывали сразу на помойку издания Горького в 90-х. Мстили за репрессированных, вероятно, так писателям-большевикам. Так я стал обладателем ОГИзовского шикарного издания его прозы, с тиснёным профилем на обложке. Не мне б – так на помойку, так и сказали…
– Ужас, конечно, эти отреченцы. Да и до литературных ли журналов тогда было? Страну теряли и потеряли почти, продолжают республики отпадать – за что воевали мы, теперь им и неизвестно… Но хоть на «Литературку» вернули Горького – кто там главный редактор нынче?
– Виднейший реалист Юрий Поляков … Владимир Сергеевич, всем известно, что вы писатель-фронтовик. Какое сейчас самое яркое впечатление с фронта вы бы припомнили?
– Ну, что ж такое яркое-то? Вот, например, однажды в лесу я нашёл бутылку самогонки. И никто из однополчан в то время не подумал бы, что это диверсия, отрава какая-нибудь. Выпили – и хоть бы что. А самое всерьёз яркое – это был штурм Кёнигсберга. Я радистом был. Но ведь солдат мало что видит: мы сидели с Петей Кармановым на чердаке, принимали сообщения и куда-то их отсылали. Кёнигсберг взяли быстро: шестого апреля началась операция, а девятого уже генерал Ляш подписал капитуляцию. Недавно по телевидению были эти очередные говорушки – Шахназаров рассказывал, что, мол, немцы отчаянно сопротивлялись, никогда не сдавались… Мол, мой отец участвовал во взятии Кёнигсберга и рассказывал. Ну, пусть бы посмотрел на фотографии сдавшихся у Королевских ворот Кёнигсберга – в Википедии. Сдались они! Да и силы у нас были большие – бомбёжка и артиллерия. Потом уже двинулись на Пиллау. Нашу пятидесятую армию перебрасывали на разные фронты. Начинали на Брянском направлении, в сорок втором. Командовал фронтом Рокоссовский.
– Любимый военачальник Сталина…
– Ну, знаете, он ведь не выделял. Много сейчас рассказывают забавных и не очень забавных вещей. Якобы Хрущёв добивался, чтобы Рокоссовский написал статью, порочащую Сталина, а тот отказался, ответил: «Сталин для меня святой человек». Да не было этого! Этим занимался Феликс Чуев, он был вхож, как говорится. У него есть книга «140 бесед с Молотовым». Но он как поэт склонен был или к необыкновенным красивостям или к необыкновенным ужасам. Вот он не любил Жукова и обожал Рокоссовского. Он писал, что Жуков на Ленинградском фронте расстреливал батальонами. Я ему говорю: «Феликс, ну подумай, если отбросить даже все моральные соображения, 2–3 батальона это целый полк – а кто будет линию обороны держать?!». Это так же, как Солженицын. Врёт повсеместно: вот, мол, расстреляли роту, ну, по лагерным меркам, – 250 человек в заключении… А завтра кто будет план выполнять? Они на лесозаготовках работали – и от нечего делать, вдруг расстреляли. Один раз за невыполнение плана, другой раз… Ну, явное же враньё! А план-то остаётся, контроль был… Вот и Феликс любил подобные вещи. А про Рокоссовского Чуев вот что рассказывал: был такой городок Сухеничи, и долго его Красная Армия взять не могла. И поехал туда Рокоссовский – и прямо открытым текстом по радио передал. Мол, я, Рокоссовский, еду. А фашисты так испугались, что бросили город и разбежались…
– Прямо как «ахтунг, ахтунг, в небе Покрышкин». Кстати, жил в соседнем с Театром киноактёра доме, я с его внуком учился в одной школе, на Воровского.
– С Покрышкиным – сами немцы передавали, а тут – явная же ретроспективная ретушь Чуева. Да, конечно, Рокоссовский был видным военачальником – но тогда, в декабре сорок первого, кто его знал в вермахте? Боевая слава позже пришла. Был он одним из командармов, отличившихся при обороне Москвы, командовал 16-й армией. Говорил я Феликсу, хороший был парень, умер давно, жалко…
– Владимир Сергеевич, а помните ли вы как непосредственный участник боевых действий на немецкой территории, те пресловутые случаи солдатского насилия, о которых обтрубились либеральные кликуши?
– Вы поймите – набирали в армию по двум пунктам. Возраст и здоровье. А люди-то приходили разные, уголовники были со склонностями нехорошими, – и когда человек вдали от начальства, он может натворить что угодно. Я знал несколько таких фактов. Но ведь как относилось к этому командование? Я помню вот, можно и фамилии их сейчас назвать – наверное, умерли. Были такие у нас Пирожков и Валуев. Нам сообщили, что они вдвоём – у немки. И мы с командиром роты, он украинец был, пошли в её дом. Да, застали их там у этой женщины, она стала жаловаться, я перевёл командиру, что она говорила, и он так их мордовал… И счастье их, что он их под трибунал не отдал! Но и нас понять можно: мы ведь пришли из разбомблённой, ограбленной страны, где истребляли просто население. Откуда эти 28 миллионов, когда в бою пали 10–11 миллионов. У немцев цель была – освободить лебенсраум, территорию, они и действовали. Кто же был подлинным зверем? Дававшие пусть и насильственно новую жизнь пресловутым тысячам или нёсшие только смерть миллионам?Последняя статья Владимира Бушина