Телевидение, в очередной раз перебрав засаленную колоду собою же сотворенных знаменитостей, порадовало нас новой экранизацией. Это экранизация безудержно разрекламированной «Обители» Прилепина. Мы не удивлены. Даже странно, что до сего текста, аж школам рекомендуемого, не добрались раньше.
Министры культуры могут сменять друг дружку. Status quo остается неизменным. Пугачева будет петь хоть посмертно, Прилепин продолжит красоваться в роли «воина», Быков – ездить «чёсом», Улицкая – слыть интеллектуалкой. Складывается впечатление, что каждому вступающему в должность министру предлагают на ознакомление биографии Авраама Линкольна, Джона Кеннеди, Сальвадоре Альенде и Улафа Пальма. Ну, ты все понял, да? Мы здесь власть. Петь будем. Книги писать. Вести шоу. Экранизироваться. И вообще ты подумай, может штрафы какие введем для тех, кто нас не смотрит и не читает, а?
Что же: синематограф давно и прочно оккупирован. Синематограф наш – не наш.
Ладно, в самом деле: вы здесь власть. Экранизируйте что хотите. Но есть вещи, которых мы вам не позволим. Это и побудило автора данных строк взяться за достаточно неприятный и длинный разбор.
Один публицист недавно высказал странное мнение: мол те, кто не согласен со взглядами Прилепина, отрицают его «талант» по политическим, а не по художественным причинам.
Дабы выбить табуретку из-под оратора, ниже мы не скажем о политических воззрениях «Захара» ровно ничего. Мы не будем удивляться тому, что «православный» человек выбрал героем повествования участника Купчинской коммуны Глеба Бокия, каковая коммуна, напившись украденного спирта, скакала по даче в вывезенных с Соловков же священнических ризах на голое тело. Мы об этом – не будем. Мы не будем поминать к ночи клубничного коммуниста Грудинина, за которого писатель призывал голосовать вместе с «боевым товарищем Максимом Шевченком», не будем касаться странностей его военной биографии.
Мы поведем речь только о литературе. Вне идеологии.
Прилепин – графоман. В наше время этим словом безответственно ругаются. Кто нам не угодил, тот и графоман. Но подобные характеристики надлежит обосновывать.
Чем мы и займёмся. Занятие будет долгое, наберемся терпения. Но доказывать, так всерьёз. С подробностями.
С примерами из писателей профессионалов, как ушедших, так и вполне современных.
Судя по анонсу, кинематографисты заявили для сюжета наличие любовного треугольника. Оно и логично. Во всяком случае, на первый взгляд.
Но если «любовный треугольник» центральная геометрическая фигура сюжета, то он должен влиять на его развитие. Позволим себе показать, как этого добиваются те, кто умеет писать.
Один из самых приятных среди попадавшихся мне недавно примеров почерпнут из саги «Эльфийская кровь» Елены Хаецкой. И это ничего, что сага – с эльфами и вообще русалками. Мы ведь – только о профессионализме.
Итак.
Дано: Королевство и Герцогство
Королева и Герцог. Дальние родственники.
При этом: Герцог вассал Королевы. НО: ветвь, к которой относится Герцог, является старшей по отношению к той, откуда происходит Королева. Из чего мы, разумеется, должны иметь реваншизм со всеми вытекающими.
Тут расклад сил вторгается в любовную коллизию.
В деревне переживают первую любовь юные пейзане Радихена и Эйле. Но Эйле – хорошая белошвейка. Управляющий решает, что ее выгоднее продать в столицу, ко двору Королевы. Влюбленных разлучают. Радихена буйствует, и его, в конце концов, тоже продают – задешево, для работы на шахтах Герцога.
Казалось бы – какое отношение судьба этих жалких крепостных может иметь к конфликту стран?
Но при дворе Эйле случайно сталкивается с Талиессином, наследным Принцем. Между ними вспыхивает чувство. Принц не может жениться на своей подруге, но Эйле счастлива. Она, конечно, забывает о своей первой влюбленности.
Не забывает о ней Радихена. Хорошо зарекомендовав себя на новом месте, он продолжает ненавидеть Королевский дом, считая его виновником своей беды. Неизбежно он попадает на заметку Герцогу, как раз решающему проблему: как бы пресечь Королевский род? Радихену готовят и инструктируют. Затем – отправляют в столицу.
Момент для покушения как нельзя удачен. Эйле, теперь живущая не во дворце, а в собственном доме в городе, только что родила ребенка. Принц часто их навещает, в одиночку и пешком, маршрут от дворца до дома Эйле легко установим. Радихена следит за Принцем.
Эйле испытывает однажды вечером большую тревогу. Решает почему-то пойти навстречу Талиессину, которого ждет. Неподалеку от шумного трактира она видит возлюбленного. И фигуру, крадущуюся за ним. Эйле успевает только одно: броситься между Принцем и убийцей, приняв удар ножа на себя.
Радихена видит, что убил свою любимую, за которую и собирался мстить.
Выше мы нарочно сняли всю живую ткань повествования: образы, диалоги, психологические описания и т. п. (А это была добротная, красивая ткань). Но от нее сейчас остался лишь скелет. И мы видим: позвоночник ровен, ребра симметричны, череп пропорционален. Сделано профессионалом. Малое перетекает в большое, все работает на развитие сюжета.
У Прилепина тоже есть любовный треугольник: главный герой – ЭйхманИс (Эйхманс), чекистка Галя («г» здесь напрашивается фрикативное) и молодой уголовник-убийца Артем Горяинов. Но вот, что странно: промискуитет (вовсе для треугольника не непременно нужный) имеется, а сам треугольник провален. Он ничем не движет.
Галя – любовница ЭйхманИса, но изменяет ему с Артемом. Можно убрать из текста ее связь с ЭйхманИсом, от этого ровно ничего не поменяется. Галя связалась с зэком, это всплывает наружу, Галя тоже становится заключенной.
Что интересно, связь Гали с Эйхмансом тут только мешает автору, и мешает всерьез.
Может ли женщина настолько потерять голову от страсти, чтобы вопреки инстинкту самосохранения связаться с парией, рискуя положением, жизнью и свободой? Безусловно, такое случается. Но в самых экстремальных ситуациях женщина подчинена определенным биологическим законам.
Если женщина готова, обворовав казну, выкрав катер, изменив идеалам (если они есть) броситься в немыслимо опасный побег с мужчиной, она должна быть этим мужчиной больна, безумна им, одержима.
Но автор все время подчеркивает, что Галя любит ЭйхманИса. Разлюбить его она не может, ибо по авторской убежденности такое невозможно никогда. (К этому тезису мы еще вернемся). Да и по тексту получается: не разлюбила.
Но извините. Впасть в безумие от двух мужчин разом никакая женщина не способна. Это уже физиология.
А если Галя не обезумела от Артема – к чему ей этот побег?
Изменить своему «основному» любовнику такая Галя очень даже может, но рисковать из-за такой связи жизнью – нет.
Таким образом, мы видим, что фигура здесь была бы лучше без Эйхманиса, он в любовной коллизии лишний.
Но ЭйхманИс лишний не только в любовной коллизии, а и вообще в книге.
Две трети первого тома в тексте нет ни его, ни Гали. Один раз промелькнули – забылись.
Забыть их, тем паче, легко. Повествование представляет из себя слепленные эпизоды, связанные с Артёмом. Их можно спокойно менять местами. Основной текст закольцован подделками от лица автора, слишком конкретными для литературной игры, скорее смахивающими на мелкое жульничество. В начале – повествование автора о якобы своем деде, от которого он де всё и слышал. В конце – встреча автора с дочерью ЭйхманИса, которая на самом деле проживала в США и с ним не встречалась. После – поддельный дневник героини, якобы врученный автору этой дочерью. А затем еще почему-то эпилог.
При этом – хотя главным героем заявлен Эйхманс, что и подтверждено окольцовкой, три четверти первой книги посвящено Артёму. А с начала второй книги Эйхманс вовсе уезжает из текста. Без «деда» и «дочери» бы и не догадаться, что книга о нем. Экие неуклюжие у автора костыли.
Все эти композиционные перегрузки (равно как и записывание Эйхманса в любовники Гале) нужны автору, ибо он хочет хоть как-то доказать, что ЭйхманИс и есть – главный герой, тот, из-за кого он и поднял тему.
Но, не будучи в силах справиться с поставленной задачей – изобразить «яркую» личность через эпизоды, писатель навязывает читателю восторги других персонажей, переданные в их диалогах, в дневниковых записях, в авторском предисловии, содержащем поддельные личные заверения в подлинности событий. Нарушается тот самый принцип, о котором упоминает Хаецкая же в своей работе «Как писать книги»: не восхищайтесь сами прекрасной наружностью героини, не надо также навязывать читателю восторги других персонажей. Сумейте сделать так, чтобы восхитился он, читатель. А этого никогда не достигнешь перечнем: «ее волосы были кудрявыми от природы и густыми, грудь высокой, талия тонкой как рюмочка, зубки белели, словно слоновая кость». Как видно, этого полезного ликбеза, или другого подобного, Прилепин не читал. Он идет строго той дорогой, на которую редко ступает нога профессионала. Черты лица у Эйхманса-ЭхманИса «изысканные», губы «надменные», пальцы «не как у мужика, а как у музыканта», зубы, кажется, тоже только что из-под пескоструйной машинки. Как справедливо замечает похваляемая выше Елена Владимировна, писателя хочется в таких случаях оставить с героем наедине, не быть третьим лишним.
Так же, как и внешность, исключительность персонажа не показывается, но декларируется – автором и другими персонажами же.
Он вообще-то нам враг, но ведь он по правде Кухулин могучий. Это только по невежеству можно подумать, что только пьёт и живодерствует, а по правде-то могучий Кухулин.
Я его люблю, он Кухулин могучий, я ему изменю, нет, я зря изменила, он же могучий Кухулин, кто с ним сравнится?
Мужчина, вы не видели, сюда должен был прийти могучий Кухулин, вы его не встречали?
А это я и есть!
Ээээ….
Где, наконец, хоть «отрицательное обаяние»? Где инфернальный экспериментатор, который устраивает из лагеря «лабораторию»?
Прочтя о «лаборатории» по «выплавке нового человека» в рецензиях, можно впасть в заблуждение, будто автор решился на смелый шаг: коснуться жутковатой темы раннебольшевицкой вивисекции над людьми. Может и в архивах посидел?
читать дальше
Разочарование ждет основательное. Все «лабораторные» занятия Эйхманиса сводятся к пьянству, гулянкам, хозяйствованию с употреблением рабского труда, убийствам и варварскому пародированию гладиаторских боев за своим обедом. (Кстати, последнее типично не только для большевиков).
Помилуйте, «лаборатория» то где? Или мы должны призвать любое издевательство каких-нибудь мерзавцев над беззащитными людьми возвышенной «перековкой», либо уверенно говорим, что «тема перековки не раскрыта», в отличие от темы…
Кто-нибудь непременно все же скажет, что выше «развлекательная» литература была неправомерно сопоставлена с «высокой».
Да помилуйте. Трагедия Соловков, конечно, тема важная. Но тема не делает содержания сама по себе. А все, что способен написать о Соловках Прилепин – это ровно такая же фэнтези, как повествование Хаецкой о жизни эльфийской династии – только на порядок ниже.
«Эйхманис и его женщина были верхом: он – на гнедом норовистом (!!) жеребце, она – на пегом, немолодом, будто глуховатом. <…>
– Посадка-то у неё не хуже, чем у Эйхманиса, – заметил Артём, глядя всадникам вслед».
Нельзя же так с читателем! От этого баснословного пассажа мне, как лицу не вовсе чуждому конного спорта, чуть не сделалось худо.
Не станем даже гадать, где это Галя с Одессы вообще научилась сидеть в седле. Но «не хуже»… Не хуже, чем кто?
Прототип главного героя Эйхманис. Где ж бы это практиковался в вольтижировке уроженец хутора Вец Юдупи, впоследствии «мальчик» в «Мюре и Мерилизе»? В детстве? В юности? А может статься, его на фронте обучили?
Извините, латышские стрелки – подразделение пешее, ибо плебейское. Латыши относятся к нациям, которые, условно говоря, можно назвать «молодыми». Не пройдя собственной фазы феодализма, они не имеют своей аристократии.
Верховая езда (которой надлежит обучаться с детства) дело дворянское. Или казачье. Конечно, любой хуторянин может проехать при необходимости на лошади, но главное для него в этом животном – его тягловая сила, крестьянин – тележник, а не наездник.
По сути, что ЭйхманИсу, что его Гале уместнее седлать корову. (Да и горожанин-мещанин Артем – что может смыслить в посадке?)
Где бы мог хуторянин выучиться говорить по-французски не то, что «превосходно», но хоть как-нибудь? Не в Рижском же, извините, Политехе? В такие заведения в РИ приходили уже с тем, что имеют, языков там не преподавали.
Стоило бы хоть идейно «своих» писателей им читать. Чернышевский, описывая как раз студента-разночинца, рассказывает, как тот восполнял незнание языков самоучкой, с помощью Библии.
Опять же ЭйхманИс наделен «выправкой». Чего?! Выправка – кастовая черта, по ней господа товарищи убивали на улицах – и редко ошибались. Выправка аристократии РИ – результат великолепной и специфической физической культуры.
Не станем переходить на личности и гадать, чем движим писатель, когда приписывает любимому герою чисто дворянские навыки. Опустим завесу милосердия.
Но лучше ли писатель знает крестьянскую жизнь, чем дворянскую? Или, быть может, он хорошо знает жизнь колхозника?
Ни ту, ни другую, ни лагерную тем паче.
В начале книги соловецкие зэки угощаются невкусно сваренной гречневой кашей.
Господи, помилуй!
Пионеру Жене, отбывавшему летнюю смену в лагере, возможно и было невкусно есть там кашу, сваренную не так, как у мамы. Но лагерь у пионера Жени был все же немного другого типа.
Я в самом деле не знаю, могли ли есть гречневую кашу заключенные на Соловках. Круги земного ада еще только обозначались, большую роль играли случайности. Но для крестьянина гречневая каша – жизнь. Как и для любого плохо питающегося заключенного. Это растительный белок, магний, калий и прочее разное. Иван Денисович многое бы отдал за миску гречневой каши.
В юности мне попался страшный рассказ, к сожалению, автор не запомнился. Рассказ построен на личных воспоминаниях колхозного мальчика.
Мы ели то, что выращивали, повествует он. За исключением одной культуры – гречихи. Она на стол не попадала никогда.
И вот однажды семья случайно увидела, как с воза, следующего в район, упал один из мешков с гречкой. Мать спихнула мешок в канаву.
Со старшим сыном – женщина отправилась за мешком глубокой ночью. Пронесли благополучно. Преступление на серьезный срок, было страшно, но чего не сделаешь с голоду?
Но, когда мешок оказался дома, встал важный вопрос: а как теперь варить теперь кашу или похлёбку из вожделенной добычи?
Ведь запах, он сумасшедший, ни с чем несравнимый, запах гречневой каши.
В любую минуту могут зайти соседи. Учуют. Это гибель всей семьи. Даже ночью варить не выход. Ибо странным покажется соседям, что посреди ночи дымит труба.
Мать выход находит. В воскресенье она идет в райцентр с большой компанией баб, имея при себе всю наличность. В «коммерческом» магазине она при всех покупает маленький кулёчек гречневой крупы. Бабы ужасаются – не с ума ли сошла, решаясь на такой расход? Женщина жалуется: уж так умираю без гречи, что сил никаких, хоть капельку бы поесть с ребятами.
Конспирация соблюдена. Кто зайдёт – а помнишь? Вот как раз сегодня и решили полакомиться.
Спустя много лет, в спокойные брежневские времена, вспоминая прошлое, писатель с улыбкой спрашивает: «Мама, а помнишь, как вы с Ваней оброненный мешок гречки ночью домой несли?» Лицо старой женщины смертельно бледнеет. «Нет, ты чего-то напутал. Ничего такого не было».
Знаком ли писателю городской быт тех лет? Только в тех пределах, где что-то прочел. А для достоверности нужно, чтобы описанное было вершиной айсберга имеющихся знаний. Мерзнущий в море герой мечтает о «ванных, пенящихся шампуНЕМ». Но довольно дорогой порошок для мытья головы в те годы не сыпали в ванну. Жидкую же шампунь (поначалу русское слово было в женском роде) изобрели в 1927 году, когда его Эйхмас уже благополучно расстрелян. Да и то едва ли шампунь начали сразу импортировать в совдеп.
Кстати любопытно, что эпоха автомобиля и электричества для пишущего об истории много опаснее, чем быт феодалов или Галантный век. Любой графоман, описывая Версаль, все же поймёт, что королю не надо звонить мадам де Монтеспан по телефону. Чуждость быта держит его настороже. У одной писательницы, весьма выразительной в описании современной жизни, довелось прочесть, как персонаж едет на поезде через объятую голодомором Малороссию. В купе орёт внутреннее радио, проводник разносит чай. Писательницу подвело слово «поезд». Она на нем ездила, в отличие от кареты. Для «винтажности» взяла воспоминания своего, вероятно, детства. Сахар в фантиках, подстаканники… В действительности же за кипятком еще бегали на станцию со своим чайником (см. фильм 1936 года «Новая Москва»). Что же до внутреннего радио в начале тридцатых…
Для любителей «серьезной» литературы рассмотрим еще один пример любовного треугольника. Это «Побежденные» И.Головкиной. (Менее удачное название «Лебединая песнь»). Итак, снова любовный треугольник.
Здесь он обратный: две женщины и один мужчина. Елочка Муромцева, князь Олег Дашков, Ася Бологовская. Елочка, девятнадцатилетняя сестра Милосердия в Крыму, выхаживает тяжелораненого Олега. Он становится предметом ее первой любви. Ответное чувство тоже понемногу разгорается, но этот огонь еще слаб: Олег тяжело переживает страшную гибель матери, тревожится о положении на фронтах. И – катастрофа: захват Феодосии красными. Врачей и офицеров жестоко убивают, сама Елочка остается в живых чудом – она заболела накануне. Десять лет Елочка молится за Олега как за убитого. Она лелеет его память, хранит крошечный его подарок. И вдруг – Олег возвращается. Он спасся чудом – ему положили у кровати документы умершего солдата. Как солдат, он отбывает под чужим именем срок на опять же Соловках. И вот, к немыслимому счастью Елочки, он жив, они встретились, знакомство продолжается, он сам его ищет. Ее верность и любовь вознаграждены? Нет. Олег знакомится с Асей – юной, немыслимо очаровательной. (Здесь надлежит аплодировать стоя. Головкина совершает невозможное. Нет задачи труднее, чем написать положительный образ, особенно если это образ юной девушки, так, чтобы он был по-настоящему интересен читателю. Ася же не просто положительна, она идеальна. Но при всей своей идеальности невероятно интересна). Елочка решает скрыть свою тайну от Олега и Аси. Насильно мил не будешь, благодарностью же связать неблагородно. Несколько лет она играет роль друга семьи. Елочка раскрывает свой секрет лишь при страшных обстоятельствах. Олега расстреляли, Ася не хочет жить. Признание Елочки благотворно встряхивает ее, она находит в себе силы. Все родные высланы, беременная Ася – на руках у Елочки. Но Асю высылают в ссылку, с двумя детьми на руках, одну. В ссылке Ася гибнет. Финал: Елочка, воспитывающая детей Олега и Аси, решает, когда мальчик вырастет, дать ему прочесть свой дневник, чтобы он больше узнал о родителях. (И этот дневник, между тем, органично вписан в ткань повествования, дополняя сюжет).
В «Побежденных» есть и второй треугольник. Это опять же Олег, Марина Рабинович и ее муж Моисей. Но писательница в ладах с геометрией: это – другой треугольник, и он влияет на другие линии сюжета.
Когда у Прилепина начинается действие – оно сомнительно мотивировано. Выше мы упомянули, что побег Гали с Артемом не очень правдоподобен. Не более правдоподобно и возвращение. Почему они решают вернуться? Чтобы спасти людей? Очень большое дело до чужих людей убийце Артему. Галя вдруг прозрела, ощутила драгоценность человеческой жизни? Допустим. Но этих самых спасенных она по возвращении оформляет как шпионов. Зачем тогда было спасать? Чтоб расстрелять?
Это непонятно самому писателю. Просто он видит, что читатель начал зевать – надо, чтоб герои побегали.
На первый взгляд кажется, что Прилепин дает много интересной «лагерной» фактуры. Где не прокалывается в деталях, там интересная фактура есть, предмет изучен. Но подобная проза имеет смысл только в одном случае: если написана очевидцем событий. Ну, «жердочки», пытка карцера. Мы про нее знаем из настоящих мемуаров. Читая которые, мы хоть не гадаем, где фентэзи, а где нормально.
Нам интересно читать о полученной персонажем посылке от матери? Не смешите, господа. Тему посылки зэку от матери начинает и закрывает рассказ великого артиста Георгия Жженова «Саночки». Талантливый человек обычно талантлив во многом. Этот маленький шедевр пробирает до костей. Может быть, когда-нибудь кто-то и напишет о посылках не хуже Жженова. Но зачем писать хотя бы так же, если «Саночки» уже есть?
А «Обитель» это ни разу не «так же».
Жженов и пишет о себе, в самом деле о себе. Но его рассказ – он выше обычных мемуаров, ценных как живые свидетельства. По нагнетанию напряжения, по страшному и неожиданному сюжетному повороту, когда мы уже и не ждем новой беды.
Сбиты «Саночки» невероятно крепко, ладно.
У Прилепина хромая композиция и отсутствующий сюжет. Но бессюжетность простительна, быть может, в реальной жизни. Литература ее не прощает.
Персонажи Прилепина нарисованы в квази-мемуарном жанре: калейдоскоп лиц. Совершенно непонятно, кто из них «нужен» дальше, кто больше не появится ни разу.
К примеру – некоторое время в тексте мелькает персонаж с отчеством «Лукьянович»: критики любезно поясняют, что он «списан с Солоневича».
Допустим, но зачем? Для того ли, чтобы просто показать место этой исторической фигуры? Какое же оно? А вот есть авторское указание – какое.
«Насколько Борис Лукьянович смотрится меньше рядом с Эйхманисом, – подумал Артем».
Нет, мы не о политике. Мы о размере фигур. Выдающийся философ противопоставлен голому скакуну из коммуны Бокия. В пользу коммунара.
Но к этому мы еще воротимся.
А покуда, не будучи варварами, мы дадим определение и жанру, и методу.
Жанр называется «песня якута». Что происходит, о том пою. Артем собирал ягоды, Артем поел, Артём подрался, Артём почесал лясы, Артем спал и видел сон, Артем проснулся, Артем помочился, Артем опять поел, Артем таскал бревна, Артем позанимался онанизмом (самое то для рекомендации в школы).
Метод – обычная заурядная «чернуха».
«Чернуху», этот единственно популярный среди готтентотов стиль со времен перестройки, мы опознаем по вполне конкретным критериям. Первый признак: она характеризуется неправдоподобным количеством натуралистических деталей самого неприятного толка. В частности, чернушников, не меньше, чем плохих детей, интересует тема ретирада. Им все равно, что герои Достоевского и Толстого, слывущих великими реалистами, в туалет не ходят на протяжении многих томов. Что для нормального сознания посещение ретирада попросту не интересно, они понять не способны. Ибо как же? Во взаимоотношениях полов их психология становится психологией плохих подростков. Им важны не движения души, но вид половых органов и подробности совокупления. С детским же нехорошим любопытством они жадно вглядываются в разложение и изучают вид вывалившихся внутренностей. Георгий Жженов, кажется, вовсе не упоминает никаких «параш». А ему и незачем. Артист и не считал себя писателем. А между тем: сравните десяток страниц «Саночек» (написанных настоящим зэком) с толстым волюмом, написанным в XXI веке и посвященном перечню злоключений вымышленного Артёма. Ну и кому нужно предпочесть оригиналы спискам, причем блёклым?
Второй признак. Дабы обозначить его, мы пойдём от обратного. Петроний, этот баснословный эстет времен Упадка, в свое время сформулировал главное условие восприятия красоты: одна обнаженная девушка производит много более сильное впечатление, чем сто обнаженных девушек. Не зная ничего о Петронии, можно написать глупейшую песню про «миллион алых роз». Но человек с культурными традициями помнит: одна роза – лучше. Ровно тот же критерий работает и в отношении безобразного, мерзкого, возмутительного. У Прилепина на каждой странице избивают, увечат, унижают, убивают, кормят мерзостью. Вши и клопы бегают по строчкам, смердят немытые части тела и грязная одежда. Количеством он пытается заменить качество. На самом же деле всякий «страшный» эпизод должен запоминаться, должен быть выделен из общего потока.
Критик Пирогов, понимая все же провал композиции, говорит о толстовской то ли силе то ли мощи своего протеже. Оно и понятно: мощемера в распоряжении литературоведов не имеется, можно бесконечно спорить о том, в чем мощь заключается и сколько ее. У нас же имеется вместо мощемера «Περ? ποιητικ?ς» и весь инструментарий, сложившийся на ее основе в течение тысячелетий. Невладение им – варваризация культурного пространства. Не смысле захвата ее бравыми и способными ассимилироваться варварами Конанами, нет, как бы ни вздыхала критик Юзефович о «брутальной маскулинности» писателя, но варварами ни на что не способными, кроме прилипчивости.
(А наречие-то у варваров, а? Где на нашем языке хоть бы «суровая мужественность», они лопочут «брутальная маскулинность»).
Впрочем, слово «варвар» слишком живое. Есть в нем какая-то здоровая нотка, обещание будущего. Речь скорее о троглодитах.
Быть может Прилепин и способен отличить оксюморон от синекдохи. Быть может и знает, что хронотоп это не заболевание, но…
Посадите двоих Пироговых и троих Юзефовичей обоего пола для эксперимента: не сговариваясь друг с дружкой определить, где у Прилепина кульминация. Все пятеро дадут, поручусь, разные ответы.
Ибо кульминация это конкретно. Это не «мощь», которую можно найти в чем угодно – дело вкуса.
Кто-то из упомянутых говорит, что персонажи все время разговаривают «о самом важном».
«Аристократия это те, кто хорошо ест. Если не они сами, то уж точно их дети».
Ну да, конечно. То-то пьяная Галина Брежнева плясала на столах, а детки олигархов РФ на полвека вперед опозорили страну заграничным поведением.
Такими многомудростями текст и набит. Очень это важно, да.
Возвращаясь к теме посылки с колбасой. По своему тема еды в книге раскрыта не меньше, чем тема Гали. Может быть даже художественно. Упоенно. Казалось бы все верно, ведь люди находятся в постоянном голоде, в цинге. Что же может быть для них важнее еды?
Но проза настоящих лагерников изобличает странности и тут.
Вот описание поведения обычных тогдашних интеллигентов в лагере, данное, не без критики, глазами мужика.
«Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь. К Шухову он спиной, не видит. А против него сидит Х-123, двадцатилетник, каторжанин по приговору, жилистый старик. Кашу ест.
— Нет, батенька, — мягко этак, попуская, говорит Цезарь, — объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. "Иоанн Грозный" — разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!
— Кривлянье! — ложку перед ртом задержа, сердится Х-123. — Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея — оправдание единоличной тирании. <…> (Кашу ест ртом бесчувственным, она ему не впрок.)
— Но какую трактовку пропустили бы иначе?...
— Ах, пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов! [...]
— Но слушайте, искусство — это не что, а как.
Подхватился Х-123 и ребром ладони по столу, по столу:
— Нет уж, к чёртовой матери ваше "как", если оно добрых чувств во мне не пробудит!"
Голодный зек кашу ест «ртом бесчувственным», потому, что спор об искусстве мысленно вывел его из лагеря.
В юности мне немало доводилось общаться с бывшими лагерниками сталинских времен. Все это правда, такие и выживали. Помешавшиеся на вкусовых ощущениях – дохли.
Вообще поведение прилепинских лагерников немного отличается от поведения реальных.
Возникает сильное недоумение: почему в поведении Артема постоянно проявляется «стокгольмский синдром». Ведь, вот что странно, современные люди без него ни шагу, а настоящие лагерники Солженицын, Жженов – о нем словно бы и не слышали. Где это виляние дрожащим хвостиком, млеющая восторженная улыбка – в «Иване Денисовиче», в «Саночках»? А нету, хоть обыщитесь. Вместо этого есть иное – способность увидеть живую искру и в душе вохры – у Жженова.
Здесь пора кое-что объяснить. Стокгольмский синдром у этого героя нужен автору для того же, для чего он выбирает сомнительного во всех смыслах прототипа «главным». Для выражения основной идеи книги.
Не политической. Будь речь о политике, мы бы хоть коснулись того, как дано в книге духовенство. Но мы обещались сего не делать. Речь об идее художественной. О том, ради чего литератор и сел за компьютер.
Это – власть.
Сладострастие власти, власти безграничной, абсолютной. Власти не только над жизнью и смертью, но и, желательно, над душой.
Не сладко властвовать над тем, чей дух не сломлен.
Подлинное сладострастие, для тех, кто знает толк, в том, чтобы жертва начала сама грязнить себя, сама себя разрушать наперегонки с палачом.
В этот соблазн, восторг перед силой, впадали литераторы и почище. Не чужд ему и Михаил Булгаков. Но если талантливый и культурный Булгаков ярко выводит изысканного Воланда, у Прилепина всё – по возможностям его скромным.
Захотел ЭйхманИс, рявкнул «На колени!!» – и все стоят на коленях.
Захотел – вышиб стул из-под подчиненного.
Захотел – взял себе невесту из благородных. (Это они вообще любят).
Ибо может расстрелять. Запросто.
Власть для Прилепина (тут мы видим абсолютную искренность) высшее состояние, вид магии.
Тут и вспомним, автор же поясняет (выше мы оборвали цитату) чем Эйхмас круче Солоневича: да маузером же.
Этим и привлекательна физически Галя – может убить.
Маузер в руке превращает ничтожество в «бога».
Этим и вызван странный выбор главного героя, желание во что бы то ни стало убедить, что этот герой и есть самое интересное.
Примерно из такой же ценностной системы исходят желающие «канонизировать» даже не Ивана Грозного, а вообще Малюту Скуратова. Спросишь их – начинают врать: Малюту де «оклеветали», он был «храбрый воин» (но если вам так нужен именно воин, так взяли б хоть своего Хворостинина, по человечески он получше, а в военном смысле куда значительнее). Нет. Именно живодерством Малюта их и привлекает, ничем иным.
Истинная элита – мучитель. Он «круче» любого философа, поэта, ученого, кого угодно, ибо каждого из них способен заставить ползать по рвоте среди своих выбитых зубов.
Все очень и очень просто. Вот мы и добрались до сути.
Итак, «лагерную» фактуру можно счесть полезной для изучения, она старательно проработана. (Забавное: проступает несомненное конспектирование «Архипелага ГУЛАГ», авторства того самого Солженицына, которого в кругу прилепинских заединщиков принято обвинять в клеветах и наветах). Но это поверхностная проработка постороннего. Зачем нужно. С риском угодить в «шампунь», черпать знания о лагерном быте из вторсырья, когда изданы, к примеру, «Пути неисповедимые» А.В.Трубецкого, где все – свидетельства участника и очевидца?
Когда не столь и давно ушла Ю.Н.Вознесенская, отсидевшая свой срок на Байкале?
Когда (слава Богу!) жив-здоров и деятелен П.П.Старчек? Петр Петрович покуда не издавал мемуаров, но он по-прежнему поет свои песни, встречается с молодежью и готов обо всем рассказать.
Так и зачем нужен Прилепин?
Есть ли в тексте моменты исключительной художественной силы, позволяющие посмотреть сквозь пальцы на изъяны мастерства? Моменты оригинальные, а не скатанные из мемуаров?
Мы не нашли. Кто хочет, может найти сам. Но и в этом случае они должны перевешивать весьма и весьма неприятный посыл: сладко быть живодёром.
Мы же наблюдаем то, к чему давно привыкли бы, будь подобная привычка возможна: квазилитература канализируется в синематограф.