Историческая память создается специально обученными людьми, они превращают ее в орудие пропаганды и определяют, что мы будем помнить завтра, считает социолог Григорий Юдин.
Историческая память в современной России существует как минимум в двух видах или формах — «государственной» и «личной». О том, в каких отношениях они находятся, рассуждает ученый эксперт, научный руководитель программы «Политическая философия» Московской высшей школы социальных и экономических наук («Шанинки») Григорий Юдин.
— Григорий Борисович, хотелось бы поговорить о том, как понимают сегодня историю российское государство и его простые граждане. Понятно желание руководителей любой страны, чтобы ее история была представлена с лучшей стороны. Но интеллигенция уже давно жалуется на «ура-патриотизм» и «затыкание ртов». Поневоле задашься вопросом: насколько «историческая политика» нашего государства сегодня оправданна? И насколько она эффективна?
— Если мы хотим понять, как устроена сегодняшняя историческая политика, то она состоит из двух основных элементов, идеологического и ритуального.
Господствующая идеология сегодня многих ставит в тупик: она как будто всеядная или «протеичная». Она готова использовать любые, даже категорически несовместимые идеи: когда надо, она социалистическая, потом националистическая, а в чем-то и глубоко либеральная. Однако тут нет никакого хаоса — у нее есть идеологическое ядро, и ядро ее в том, что она контрреволюционная.
— Власть всерьез боится революции?
— У российских элит довольно циничное отношение к идеологии, они могут легко употреблять любые слова. Но есть одно слово, с которым они не шутят — «революция». Оно вызывает у них неподдельные эмоции, прежде всего — страх.
Угроза революции у нас явила себя в 2011-12 годах. После этого политика стала заметно агрессивнее. Будь то внешняя политика с бессознательным отождествлением с любым режимом, который сталкивается с угрозой революции, и стремлением поддерживать его независимо от того, насколько он перспективен (последний такой случай мы наблюдаем сейчас в Венесуэле).
Будь то внутренняя политика, в том числе историческая, которая стала упрощаться. Она предполагает единственный возможный нарратив об истории, исключает любую множественность интерпретаций.
Любая революция происходит из того что в обществе есть разные взгляды на то, что наша страна такое и как нам жить дальше. Чтобы это исключить, история должна быть ровно одна. Сегодня на телевизионном канале уже трудно взять и сказать: «Мне не нравится и это, и это». Вас не опознают, кто вы такой.
— Есть такое, ощущается. И как эта официальная история выглядит?
— Прежде всего, единственным реальным субъектом такой истории является государство, внутри которого нет никаких разделений или конфликтов. Государство едино, в нем не предполагается никаких фракций, никакой борьбы, никакого различия позиций.
Начало государства стараются отнести к каким-то доисторическим временам, чтобы вынести государство за пределы истории. Поэтому ищут мифические истоки вроде священной Корсуни, крещения Руси в Крыму. А дальше, как выражался Гегель, государство «победоносно шествует через историю», без всяких швов.
Предполагается, что это всегда было одно и то же государство: при Владимире, при Иване, потом при Романовых, и все они его друг другу передавали. Потом Романов передал государство Ленину. Ленин передал Сталину, Сталин — Ельцину, Ельцин — Путину. И все они друг друга хлопали по плечу и говорили «Береги Россию!» И никаких зазоров здесь нет.
— Вообще-то, в такую «идиллию» тяжело поверить, даже не слишком образованному человеку. У нас были страшная революция и кровавая Гражданская война…
— Когда начальниками движет ужас, что их могут убрать, это заставляет создавать такой нарратив. Никаких внутренних конфликтов в России никогда не было и быть не могло, они все были инспирированы извне. Если что-то в эту схему не укладывается, оно просто исчезает. Например, Гражданская война практически «замолчана»: про нее властям нечего сказать.
Или революция 1917 года. Ведь как к ней ни относись, это одно из самых важных событий, которые случились в ХХ веке не только с нашей страной, но и с миром. Значительная часть мира, в котором мы сегодня живем, просто сформирована 1917 годом. Во всем, что касается социального государства, коллективных движений, прав женщин и меньшинств, любых лозунгов, связанных с народной борьбой.
Но революция не укладывается в господствующую идеологическую рамку — в России не может быть революций. Поэтому к столетию революции у нас появился разве что сериал про Троцкого, где он был представлен иностранным наймитом, патологически алчным до власти манипулятором, который обдуривает наивный русский народ. Это не имеет никакого отношения к реальному Троцкому, но позволяет провести ту же самую нехитрую идею: вся история России — это история борьбы государства с внешними врагами.
А раз у истории один субъект — государство, то этот субъект как бы проходит невредимым через всю историю. Поэтому строится нарратив, который убеждает публику, что в России никогда ничего не меняется. В результате сегодня многие с наслаждением повторяют, что у нас «рабская ментальность», «колея», «матрица» и т. д. Это и есть ровно тот посыл, который внушает государственная пропаганда.
Хотя любой историк понимает, что говорить о каком-то «российском государстве» просто бессмысленно: государство в России радикально менялось много раз. Петр I вместо Русского царства строит регулярное государство, которого здесь никогда не было. Думать, что между ним и Иваном Грозным есть какая-то преемственность — безумие.
Потом государство полностью перестраивается при большевиках, которые вообще-то собираются ликвидировать государство как таковое и уж точно стремятся полностью уничтожить то, что было до них. Это другое государство, выстроенное на других принципах, с совершенно другим названием. Даже если проскочить сталинскую трансформацию советской власти, дальше — еще один гигантский разрыв 1991 года, снова «только не то, что было до сих пор!» А теперь мы видим еще одну трансформацию этого государства при Путине.
И все эти очевидные швы идеология пытается замазывать. Потому что если признать, что на этой территории существовали совершенно разные политические образования, неминуемо возникает вопрос: может быть, нам теперь тоже что-то другое имеет смысл построить?
читать дальше— Но ведь «простым» гражданам это нравится?
— Здесь мы переходим ко второму компоненту исторической политики — ритуалу. Прежде всего, российское общество глубоко атомизировано. Люди относятся друг к другу с недоверием, подозрением и опаской. Это некомфортное состояние: человек — существо политическое. Ему требуется какая-то форма единства с другими.
В качестве удовлетворения этого запроса предлагаются ритуальные формы. Наиболее работающей из них является празднование Победы.
Еще до 2011 года мы начали исследования и видели, что из всех официальных праздников только День Победы выступал в качестве основания для реальной солидаризации. Когда люди не просто приходили отбыть номер, но происходило формирование некоторого единства.
— Кстати, как вы это фиксируете?
— У нас идет многолетний проект исследований в малых городах России. Там атомизация воспринимается особенно тяжело: в большом городе люди хотя бы привыкли жить индивидуально, не замечая друг друга. В малых же они привыкли жить сообща. Поэтому мы смотрели, где у них точки солидаризации. И видели, что День Победы — единственная реальная точка, в которой город может собираться в одно целое.
Мы делали наблюдения во время праздника, или садились в угол в местном отделе культуры и смотрели, как люди производят праздник. Если это День города, чаще он будет более или менее фальшивым. Ритуал оказывается холостым. Это видно по тому, что люди делают до, во время и после ритуала, когда их не принуждают. Например, после ритуала они расходятся по домам — или есть какие-то коллективные процедуры?
Тяга к тому, чтобы слиться в общем празднике, у людей достаточно велика. Этим власть решила воспользоваться, и День Победы был масштабирован.
Сегодня мы видим попытку превратить его в незаканчивающийся праздник. Весь год машины ездят с георгиевскими ленточками и «спасибо деду за победу». Что мы скажем про человека, который целый год держит дома елку с гирляндами и игрушками? Кроме того, у нас не осталось ни одного тематически независимого от Дня Победы праздника. Вот сейчас стало известно, что присоединение Крыма будет праздноваться три дня. Тематически присоединение Крыма — это продолжение праздника Победы. После Берлина — Крым.
— Воинственности, кстати, у нас хватает. Взять хотя бы недавний грандиозный успех фильма «Т-34».
— С точки зрения социологии, успех этого фильма вообще слабо связан с его содержанием. Гораздо важнее, что он вышел на экраны в начале январских каникул. И все экранное пространство на этот период было зачищено от любых фильмов, которые могли быть ему конкурентами. Все свежие сильные фильмы, которые в Европе вышли в конце декабря, в Москве пошли с 16 января. В прошлом году то же самое было с фильмом про баскетбол «Движение вверх».
Чего людям хочется во время праздника, на праздничные каникулы? Хочется единства. После Нового года — 10 дней на то, чтобы квасить по отдельности. Очень тяжело: хочется какой-то совместной жизни. И когда в кино больше ничего нет, люди с удовольствием идут и переживают вместе, да и фильм позволяет приобщиться к воюющей стороне. Это возможность отпраздновать День Победы еще и на Новый год.
— Ну, хорошо. А что «на глубине»?
— Два-три года назад мы стали работать с производителями исторической памяти. Социологам и историкам известно, что историческая память создается специально обученными людьми — это историки, краеведы, исторические активисты, журналисты и т. д. Это они своей сегодняшней работой определяют, что мы с вами будем помнить завтра.
И среди них возникло довольно твердое недовольство тем, что мы в рамках исследования «Какое прошлое нужно будущему России» называем «первой», официальной памятью. И довольно интенсивные попытки производить память «вторую».
«Первая память» производится государством, и героем ее является государство, которое воспевает само себя. Такая память работает на федеральном уровне. Отвечая на соцопрос, любой человек вам воспроизведет тот список великих исторических деятелей и событий, который идеология предлагает. Только вот своих родственников ему туда часто вписать не удается. А ведь у огромного количества семей родственники были по разные стороны во время Гражданской войны. Или с разных сторон проволоки во время репрессий.
Чтобы с этим справиться, люди начали создавать другие формы памяти — просто собирать информацию о своих семьях. Это началось давно, хотя заметным становится только в последнее время. В конце 1980-х годов начали открываться архивы. Туда пошли профессиональные историки — например, те, кто занимается Второй мировой войной, стали создавать большие базы данных. То же по репрессиям. Они пытаются сделать архивы максимально доступными, а теперь еще и оцифровать их.
Долгое время казалось, что этот процесс ни к чему не привел. А потом, хотя и с большим «лагом», историки начали получать письма: мол, нет ли у вас ничего про моих родственников? И сегодня мы видим, как люди всерьез историей интересуются. Сегодня ничего не знать по истории своей семьи — это не есть хорошо. Отсюда, в том числе, бум на родословные.
Этот запрос идет снизу и никак не стыкуется с «первой» государственной памятью. Даже краеведческая память — в ней есть такой местнический, в пределе даже сепаратистский элемент.
— Как же устроена «вторая память»?
— Она фрагментарна, внутри нее нет никакого единства. Это много разных нарративов, в которых люди могут найти себя, и большие исторические события воспринимаются через призму того, что происходило с их родственниками, их семьями. И вторая память не склонна воевать с первой; скорее, она стремится от нее ускользать.
Вы, вероятно, слышали про дело Карагодина.
— Внука репрессированного, который искал палачей своего деда и нашел их?
— Да. Оно появилось в публичном поле как раз, когда мы заканчивали отчет по исследованию, и оно идеально вписывается в ту модель, которую мы обнаружили в ходе исследования. Отказ от того, чтобы сводить глобальные исторические счеты, вместо этого — стремление заземлить до конкретных жизненных историй. Найти конкретных виновных вместо коллективной вины. И требовать исторической правды на местном уровне. На это есть более серьезный запрос.
Вообще, мы видим, что в обществе есть заметная усталость от войн за историю. Формируется запрос на то, что моя коллега Дарья Хлевнюк называет «нейтральной историей». Ее принцип — давайте помнить и то, и то, не будем давать оценок. Были и великие стройки, и чудовищные репрессии.
— То есть, народ, в основном, миролюбив? А популярность Сталина, столь высокая в наши дни?
— Что касается Сталина, то он прекрасно попадает в «контрреволюционный» нарратив. Авторитарный властитель, который замыкает на себя все государство и давит любую низовую активность. Как и некоторые другие персонажи: ну, кто в народе помнил Владимира Красное Солнышко? Полумифическая фигура вдруг появляется в центре страны. Ивана Грозного долго не трогали — вдруг он появляется. Все они практически всегда навязываются сверху.
Конечно, во «второй памяти» тоже порой на флаги поднимаются мутные люди: например, головорезы из числа сепаратистов в национальных республиках. Но пиар, который устроили Сталину — это, конечно, целевые программы, которые идут от официальных структур.
— А как работает «нейтральная история»? Может ли она обеспечить примирение и завершение «исторических войн» в России?
Среди прочего, она предполагает инстинктивное неприятие «немецкой модели», связанной с непрерывным массовым покаянием и комплексом вины. Вина — тяжелое чувство, и понятно стремление российских людей лишней вины на себя не брать. Люди хотят «деполитизировать» историю: что из этого выйдет, пока неясно.
Мы сейчас собираемся вместе с «Форумом покаяния и возрождения» запустить исследовательский проект, чтобы понять, какая модель работы с трудным прошлым ближе людям в России. Мы — отнюдь не единственная страна с трудным ХХ веком, и нам стоит посмотреть, какие существуют способы преодоления трудного прошлого. То, что с ним придется что-то делать, очевидно — все застряли в войнах за историю, пора думать о том, какой будет Россия будущего.Беседовал Леонид Смирнов
Единства нетЕсть ли у России особый путь?Так ли оно при Путине, как было при Брежневе?«Нас погубит то, что мы ненавидим»